На двух крылах свободы и смиренья - Александр Кормашов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Интонации. Гоа
Когда я не мог стихами, я говорил с тобой прозой,помнил, как по-словацки «смирение и свобода»,не обнимался с пальмой,словно с берёзой,и не мешал утром воду с двуокисью водорода.
И ни одну словачку я не держал за дуру.Чушь, что«в багровый закат кровавые реки вольются». Ялишь сказал, что великой – русскую литературусделала Великая Октябрьская революция.
Или наоборот, но и это скажет о многом.В Индии очень много собак,и каждую зовут Альмой.Ночью здесь хорошо быть собакой,а ещё лучше йогом,чтоб, как с чужой женой, обниматься с пальмой.
Всё это, знаю, прорехи жалкого идейного скарба,или, не знаю, происки чёрного гоанского рома.Кстати,в Словакии на Рождество едят не краба, а карпа.Да, вероятно, нам лучше было остаться дома.
Сонет
Твой карий глаз каурой жеребицы,Под гривой пот и пена под седлом…Но вновь седлать – лишь тем верней убиться,А запрягать – всё разметать кругом.
Слипалась ночь в один горячий сгусток,Тянулась жизнь, мгновеньями дробя,Но даже на короткий недоуздокНикто не смог взять, гордую, тебя.
Когда сейчас неоновой тропойТы в ближний бар идешь на водопой,Где дым слоится, как туман прибрежный,
Из слов твоих там мало что поймут,Как ты любила вожжи и хомутИ чем был сладок этот скрип тележный.
Островок безопасности
Как-то столкнувшись лицом к лицуна островке безопасности,мы встали бок о бок, изобразивразъятого в плоскости двуликого Януса.
Листья каштана перебегали асфальтмигрирующими зелеными крабамии под колесами гибли. Только одинспасся, мне на ботинок вскарабкавшись.
Шла ты туда, откуда шел я. И яшел в твое прошлое, как и ты в мое прошлое.В них мы уже врезались бы, лишьсделай вперед по шагу. И, может быть,
вечность, что так прошла, вся и была любовь,там, на островке безопасности,пока лист каштана не залепил светофор,пока мы изображали двуликого Януса.
«Измеряющая жизнь стихотворениями…»
Измеряющая жизнь стихотворениями,ты прости меня,«года» и «годы» путающегокак безграмотногов категориях и формах временинастоящего, прошедшего и будущего.
Если жизнь – сближенье сущего и должного,я не жил ещё, упрямый и набычившийся:где в любви нет прошлого продолженного,остаётся только бывшее несбывшееся.
Ты глаголом жгла, актриса драматическая,я мосты жёг из-за слова опрометчивого…Жаль, всё так сложилось грамматическитолько в форме настоящего прошедшего.
«Твои глаза глядят без поволоки…»
Твои глаза глядят без поволоки,без приближенья линз,всё тот же взгляд, спокойный и пологий,как жизнь – всё вдаль и вниз.
Всё тот же путь приготовленья таинствв купели иль в котле,и шорох век, и губ лукавый танец —последний на Земле.
Что дальше там – бессмысленная вечность,усталость октября,и никого, кто б мог, вочеловечась,мне заменить тебя.
Безвидный мир, без отблеска и эха,томленье спёртых душ…Скажи теперь, что жизнь всего лишь веха —да ладно уж.
Ты жизнь сама, слиянье тьмы и света,тревожность бытия.Ты всё живое, чем жива планета,вот всё, что знаю я.
Пусть ждёт дыра, та чёрная, сквозная,прореха из прорех…Куда мы шли – я это не знаю,но только вдаль и вверх.
«Общежитие затихало, смолк разговор за стеной…»
Общежитие затихало, смолк разговор за стеной,лунный свет брёл стульям и сброшенному белью.Полуприкрытые единственной простыней,мы разбирали, что значит слово «люблю».
Ты говорила, это слово поёт, как щегол,или так в солнечных бликах река бурлит…Я говорил, это прежде всего глагол,первое лицо, настоящее время,несовершенный вид.
Ты говорила, это души само естество,это лилии белой едва народившийся узелок…Я говорил, это так, но прежде всего —изъявительное наклонение и активный залог.
Солнце вышло из-за соседних крыш,ты двинулась к двери по солнечному лучу…Годы прошли, ты говоришь, говоришь,ты говоришь – я молчу, молчу и молчу.
«Нынче её поцелуй прерывист…»
Нынче её поцелуй прерывисттак же, как и затяжка её сигаретой,и ты свой гонор умерь, строптивец,и зря разговором её не преследуй.
Зря не ломись к этой комнатке опустелойза стенкою лба в капельках пота звёздных,а лишь поцелуями считывай тело,с тонкой кожи её собирая воздух.
Нынче ей в тягость каждое твоё слово.Дай волю тайне,тайной, как тайна подводного лова.Не думай, куда это всё утянет.
Утром, когда ты уйдёшь, она не проснётся,и для наползающего разрываты не найдешь резона, даже резонца,и все сомнения прочь отведёшь брезгливо.
Может быть, это рок пригрозил хитро вам,или где-то в ночи плавбаза нахватал пробоин,или в лондонском аэропорте Хитроурисково садился и чуть не разбился «Боинг».
«Пускай мне не будет иного пути…»
Пускай мне не будет иного пути,а только работа с восьми до пяти,а после работы не письменный стол —верстак, огород да коровы растёл.Сапог мой испанский, ты ногу пусти,а я отрубился, я сплю до шести.
И сон мой не будет исчерпан до дна,чтоб в сон мой никак не проникла она.Не та у ней сила, не та у ней мочь,и сны о ней горько проходят обочь.Пусть бродят по улице, я им не мщу,но в дом не пущу, когда кошку впущу.
Когда же я кошку впущу-таки в дом,то что-то, наверно, припомню с трудом.А после, в обед, бросив бензопилу,допомню, как брошу картошку в золу.Но злой и негибкий, как старая жердь,я буду жалеть только осени желть.
А если когда и открою тетрадь,одно, как безумный, начну повторять:О, милая, лживая, чёртова ты!Тебя ни с какой не увижу черты,тебя ни в каком не увижу окне,ни в дуле, ни в проруби, ни в стакане…Из всех чудес – одно лишь чудо есть
«Из всех чудес – одно лишь чудо есть…»
Из всех чудес – одно лишь чудо есть:мир так велик, а я родился здесь;и в добрый век здесь беззаботно россреди берёз и тракторных колёс.
Здесь был мой дом – от окон до небес,здесь травы обступали, словно лес,и бабочки летали будь здоров,как книжки из затерянных миров.
Тут предо мной такой открылся мир,он так слепил, зачитанный до дыр,что свет его, как солнце сквозь листву,я сквозь страницы видел наяву.
С тех пор всю жизнь я верю в этот свет,в его тепло с неназванных планет,в тот мотыльковый космос, что возник,из света, солнца, воздуха и книг.
«Когда рождается дитё…»
Когда рождается дитёза тканью звездных ширм,то как хрустальное дутьёрождается наш мир.
Какой красивй это труд —рожденье звонких детств.Я стеклодува стукну в грудь:– Ну, парень, молодец!
«Мы цветов на букеты не рвали…»
Мы цветов на букеты не рвали,мы босыми носились в лугах,лишь головки цветов застревалимежду пальцев на наших ногах.
Ну, а нам бы что поинтересней,чем вот так разглядеть впопыхахтех цветов неподдельные перстнина исхлёстанных наших ногах.
Молния
По полю люпинаступала корова – ну прям королевна!А тучи уже тяжело, как лепнина,висели над полем рельефно.
Не будь той коровы(поди, уж её обыскались, вражину)и я бы не встал за здоровоживёшь под сосну без вершины,
где, как в кинозале,когда в темноте оборвёт кинопленку,трах молния – зарево зарев! —в меня и сосну, и бурёнку.
Те жёлтые токиспаяли всех нас, всех троих воедино.Я рвался из огненной тоги,в чужие миры уводимый.
И вкруг меня плылимои возраста, будто скок из матрешки,и в первом, мохнатом от пыли,я был босиком и в матроске.
И будто я клянчилу мамы, но только безмолвней, безмолвней,рисунок сосны – одуванчикот понавтыкавшихся молний…Очнулся. Трухлявостьв руках и ногах. Встал, свинцовоголовый.Сосна от дождя отряхалась,люпин поедала корова.
В том поле просторномкачаясь (корова качалась поодаль),познал я родство не родство, нокакую-то сцепку с природой.
Что нет меня чисто,как чисто людей не бывает в природе,и смерть убивает – бесчинство —не насмерть, а только навроде.
Наверно, крамольнейне думал. Вернулся я, как из разведки,к своим, где не ведают молний,лишь пальцами лезут в розетки.
Корова Икона
